И решил он во спасение свое к нечистой силе за помощью обратиться.
– Помоги, Господи, – говорит, – с чертями связаться.
– Почему ко мне обращаешься? – спрашивает.
– А потому, – отвечает, – что все от Тебя пошло, а значит и нечистая всякого рода и племени.
Наступило долгое молчание и вдруг ударил гром и молния сверкнула, а на небе ни одного облачка. И понял он, что услышан. И тут аллея закончилась и бездорожье пошло, и устал он – ноги с трудом передвигает. Голова семитская долу клонится, хазарским чубом землю подметает. Смотрит, лежит что-то необыкновенное. Протянул руку, поднимает, рассматривает – подсунули ему черти, как талисман, засушенный нос вепря. Вернулся он домой и решил квартиру свою нечистою силою от всяческого беззакония оградить. Вырубил в наружной стене дома углубление, приготовил немного цементного раствора, вставил находку свою, закрепил слегка алебастром и цементом неровности загладил, чтобы стена плавно в этот нос переходила, чтобы силу она и нюх вепря приобрела. И заклятие Господь надоумил произнести: “Да не войдут через балкон и окна супротивные силы”.
Друг у него был – мечтал изобрести вечный двигатель. Детали для воплощения собирал на городской свалке. Иногда и его прихватывал. Чуть что интересное надыбает, кричит – смотри, что нашел! Перебирают они с ржавым грохотом железо и мусор в один из таких дней и находят статуэтку – не фигурка там балерины какой-нибудь, а на тебе – волчья морда изображена.
– Вечного двигателя из этого не смастеришь.
– А она и есть вечный двигатель, – говорит друг, – бери, мне не нужна.
И оказался подарочек прикрепленным к входной двери, и снова заклятие – не заученное, а экспромтом – по желаемому результату: “Да не войдут через эту дверь плохие вести, да вызовут меня в ОВИР и отпустят на все четыре стороны”. И сработало. Вызвали. И предложили покинуть СССР. Чем он и воспользовался.
Приземлился на аэродроме имени Бен-Гуриона и его тут же отправили в общежитие. А потом…
А потом амидар[1] – в беер-коявском поселке неподалеку от психбольницы. Величину счастья определил тогда, когда наступил сезон зимних дождей. По стенам потекли струйки дождя и разгерметизированная комната погрузилась на дно Марианской впадины.
Но, спасибо Господу за то, что наступает лето.
Спасибо – и за черный квадрат, и даже за то, что двойник продолжает скользить вниз по второму черному лучу, чувствуя собственную задницу… Давит седло… Не привык он еще к только что купленному велосипеду… Он едет мыть лестницы и подъезды, и единственное чего он боится – потерять поломойство. До того боится, что сразу же после хирургии – с кровоточащими еще швами находит в себе силы управиться с двумя десятиэтажками. Тромбозы у него после аминозиновых уколов в советских психушках – вот и приходится время от времени жертвоприносить износившиеся вены.
Повествование наше, наконец, доведено до кульминационной точки. После очередного хирургического вмешательства и затем сразу же после тяжело отработанного дня он приехал домой и, что называется, скончался. Но его мозг продолжал воспринимать окружающее на слух и даже видеть, хотя глаза его были закрыты. Отчетливее всего запомнилась женщина – в анфас ничего характерного, но со спины – чопорная еврейка X V I I века с устоявшимися религиозно ортодоксальными традициями.
– И совсем он не христианин! – сказала она, тыча костяшками скрюченных пальцев в какой-то документ. – Он мой родственник и его родословная восходит к роду Ааронидов. – Вы обязаны похоронить его, как коэна.
– А это что? – спросил местный ашкеназский раввин, указуя пальцем.
– Что вы имеете ввиду? – спросила она с негодованием.
– И вы еще спрашиваете? – ваш родственник христианин!
П о я с н и т е л ь н о е о т с т у п л е н и е.
Прогулки по свалкам и в израильский период его жизни вошли в норму. Переходит он от одной мусорной кучи к другой и вдруг – металлический коробок с небольшой дверцей и торчащим во внутреннем замке ключиком, похожим на крестик. Имея за спиной опыт известных лет, он вырубил под эту находку нишу в амидаровской стене, забетонировал заподлицо и произнес самопально-совковое заклятие: Не обойди, Господи, своими щедротами!
– Вы определенно ослепли? – сказала женщина, – это же обыкновенный ключик, даже не золотой!
– Это крестик! – сказал раввин с непоколебимой уверенностью.
– А я готова доказать, что это ключ! – сказала женщина и посмотрела на мертвого с обожанием и любовью, и тогда…
И тогда он внезапно понял, что ей хорошо известно местонахождение тайника. И не ошибся. Она прикоснулась к предмету религиозного спора (о-образная головка ключа висела на металлической цепочке, которую он постоянно носил на шее) и, сорвав умелым и резким движением, направилась к Сальвадору Дали. Сняла “The persistence of memory” с дюбеля. Открыла дверцу и сунула хранившиеся там тысячу долларов в свой пропитанный потом корсет так быстро, что раввин не успел заметить, и тогда…
И тогда он ощутил возвращение жизни. Сноп черных лучей исходил из самого солнца, превратившегося над его головой в огненный парашют, в который он вцепился всеми силенками пробудившегося в нем инстинкта самосохранения. Несмотря на то, что окно квартиры было зарешечено, какая-то неописуемая сила втянула его так, будто никакой решетки и вовсе не существовало… В комнате – ни раввина, ни женщины... Сальвадор Дали – на полу… Дверца сейфа с торчащим в ней ключом – приоткрыта... Деньги исчезли, но с этой минуты он почувствовал, что по своему желанию может порождать двойника в двойнике и, благодаря этому, бывать одновременно в разных местах.
Прежде, чем продолжать, отметим, ирреальность наших героев и двойник в двойнике также не имеет прототипа в действительной жизни, но, тем не менее, из уважения к бытийности будем называть его Остяком.
Необратимые изменения чувствовались на каждом шагу. Остяк полдня бродил по городу и, к своему удивлению, не встретил, ни одного знакомого. Город будто повзрослел и стал воинственнее – улыбчивость исчезла – на скуластых азиатских лицах жестокость, коварство и безжалостность.
Остяк сел в трамвай и прислушался.
Провайдер, фотошоп, пентиум… “Умные, должно быть, ребята, но почему у них лица такие антиконвенциональные? Раньше я куда лучше знал людей, – подумал Остяк, – со сколькими поневоле пришлось беседовать! – скольких выслушать! И все это, благодаря кобылкам.[2] Интересно, сохранилась ли у жителей тяга к портретам?”.
Остяк решил пробить несколько зданий на окраине города и к вечеру получился приличный набор. Беда только в том, что сдавать его все равно некому и заказчики портретов не дождутся. Но результат, надо сказать, потрясающий – тяга к портретам осталась неизменной. “Еще одну квартиру пробью и довольно”, – решил он, хотя никакой разумной необходимости в этом не видел, но задумано сделано – позвонил и, не глядя, протараторил:
– Делаем цветные портреты из черно-белых фотографий, денег сразу не берем.
– Очень приятно, – произнес миловидный женский голос, – проходите.
Она улыбалась. Лицо круглое, небольшое, похожее на аккуратно испеченный картофель. Подвинула столик к мягкотелому дивану. Вытащила альбом и, соблазнительно улыбнувшись, предложила присесть. Ее колено слегка прикасалось к его колену, что действовало возбуждающе на его материализованную сущность. Он чувствовал, что вот-вот в нем отключится сознательное и он бросит хозяйку на диван, сорвет с нее халат и нырнет в омут ее желания, как новоявленный утопленник. И это случилось бы немедленно, если бы среди фотографий в альбоме не промелькнуло лицо его настоящего хозяина, пославшего его силою болезненной ностальгии в город своего незабываемого сионистского исхода.
– Неплохой портрет получился бы, – сказал Остяк, возвращаясь к собственному изображению.
– Еще бы, – сказала она, – здесь тебе не больше тридцати.. –Я тебя сразу узнала, а иначе бы не пригласила. – Ты Костя Хоривицкий, известный диссидент-шестидесятник. Наверно, узнал, что я председатель Областного объединения журналистов и решил познакомиться. – Денег сразу не берем, – сказала она, копируя его голос. – Где ты, дружище, остановился?
– Завтра улетаю, – сказал Остяк, ошарашенный происходящим.
– Завтра, наступит завтра, – сказала она с непоколебимой решительностью, – а сегодня ты мой гость. – Не бойся, не съем. Если уж очень испугался, раскладушка найдется.
Она засуетилась. Накрыла стол. Поставила самогон. Нарезала сало. Принесла кастрюлю.
– Да я не голоден!
– Понимаю, дружище. Свининку запрещено! Да и борщ на сале. Но мы любим тебя и помним. – Все без исключения и даже антисемит Моржанин. Он, когда не врет, всегда матерится. А человек, в общем, великодушно светский. И мысль высказал интересную: “Неплохо было бы этого жида, Костю Хоривицкого, в нашу спилку[3] принять”.
Остяку подумалось и о более коротких вариациях интересного высказывания Моржанина и с этой минуты лицо хозяйки перестало напоминать ему аккуратно испеченный картофель – оно стало похожим на атаманскую булаву.
*
В абажурном свете ночника ее ромбические глаза смотрели в какую-то только ей известную пасторальную даль...
– Коровки на лугу пасутся. – Ручеек журчит. –Пчелки нектар собирают. – Солнышко светит, – рисовала она воображаемую идиллию. – Не волнуйся, – шептала нежностью, – все будет хорошо.
“Господи, какая она несчастная”, – подумал Остяк.
– Тебе, Костя, целый день по городу бегать, а ты вон какой – не человек, а развалина. –Я знаю, что делать.
Игриво соскочила с дивана. Расстелила на столе коврик и села сверху – по-турецки.
– Ну и что дальше? – спросил он слегка настороженно.
– Садись напротив, так чтобы я видела и смотри, – показала пальчиком. –Не отвлекайся – сосредоточься только на ЭТОМ.
Неожиданно он зримо почувствовал, что у хозяйки ЭТО и не ЭТО вовсе, а черный луч исходящий из третьего угла черного квадрата израильской жизни. И его стало ТУДА втягивать с неодолимой силой.
_____________________
Примечания:
[1] амидар (ивр.) – государственная квартира.
[2] кобылки (узко професс. термин) – портрет называли “кобылкой”, а занимающихся набором фотографий и раздачей портретов “кобылятниками”.
[3] спилка (укр.) – союз (общественная организация).
______________
Ссылки на переходы:
http://proza.ru/2009/11/10/1358 < Предыдущий текст: первый черный луч.
Продолжение: третий черный луч > http://proza.ru/2009/11/10/1394